Журнал `Юность`, 1974-7 - журнал Юность

— Веришь, нет, — говорит Шемет, — я знал, тебя назначат. Подумал, тебя бы назначили — и вот… Хуже других, что ли ча? Я тут Беленького как-то просил: назначь, говорю. Не заслужил, говорит. — Он бросает мне халат и колпак, — Облачайся. — Уходит к своему низенькому стульчику, приспособленному для отдыха, берет газету. — И чего ты плохо служишь? Вроде грамотный парень. Уставы не изучил, что ли ча?

Я не отвечаю, да Иван и не ждет ответа. Он просто так, для себя рассуждает, удивляется: разве можно считаться плохим служакой? Он служил хорошо, воевал отлично. Он поварит старательно, хотя не собирается на всю жизнь присвоить себе эту профессию. У него натура такая — любому делу всего себя отдавать.

Мелкими шагами приближается Васюков. Он перемыл миски, бачки и половники, по прозвищу «разводящие», заслужил отдых и решил поговорить, потому что очень любил беседы на любые темы.

— Васюков! — нарочито строго встречает его Шемет. — Отвечайте: получится из меня агроном?

— Не могу знать, товарищ старшина. Вопрос требует изучения, индивидуального подхода. А также уточнения: институт вы хотите кончать или техникум? Какая у вас общеобразовательная подготовка и так далее.

— Ты скажи! Вот академик! А я и не подумал. Желание есть, думаю, — и ладно. Главное, как жук в навозе хочу копаться.

— Это тоже имеет значение. Однако образование…

— Брось ты! — обрываю я Васюкова, видя в глазах Шемета откровенную грусть. — В техникум пойдет, а там заочно в институт. Да он и председателем и директором МТС сможет.

— Я ничего. Я их предупреждаю. Вопрос мне задали.

— Не, в начальники не пойду, — говорит сам себе Шемет. — Не пойду. Не гожусь командовать. У меня вся душа, весь ум в руках. Не могу лишиться такого таланта. Плохим сделаюсь.

Так я всегда и думал об Иване Шемете. Так чувствовал его. Оттого и радовался, наверное, его голосу, незлобным шуточкам, крупному телу, надежным рукам. Человек, видно по всему, — человек! (Мне припомнился мой дядя, погибший на фронте: они так похожи — Шемет и мой дядя. Не внешне — душами, сутью своей. Вот же как устроена жизнь:

не умирают до конца люди, какая-то часть их живет в других, дальше передается. И хорошо. Простота моего дяди, брезгливость к окрику, к самовозвышению словно бы переселились в Шемета. А сколько желающих в начальники попасть? Иные по слабости придумывают себе высокие должности — кому хочется свиней пасти или навоз в поле вывозить? Но есть и серьезные людишки — эти прямо от рождения начальники. И будут. Лишь бы должностей хватило.

— А ты кем собираешься? — спрашиваю Васюкова.

Он морщит свой мелкий лобик, вскидывает к потолку суетливые глаза, слегка улыбается: очень, видимо, нравится ему такой разговор.

— Вопрос ваш заслуживает серьезного внимания. Его необходимо для упрощения разбить на два под-вопроса: это кем желаю и кем могу. А потом уже вывести среднеарифметическую цифру…

— Ладно, Васюков, — слегка отталкивает его Шемет, чтобы избавиться от мелкой слюны, бьющей изо рта Васюкова. — Ты умный, читаешь все подряд. Разъясни вопрос: что такое абстракция?

Васюков мгновенно переключился, упрямо наверстал тот шаг, на который оттеснил его Шемет.

— Это явление свойственно некоторым нездоровым тенденциям в литературе и искусстве, — заговорил он без запинки, — когда отдельные авторы, создавая произведения, выражают в них субъективные, никому не нужные чувства, копаются в своих мелких душонках, не видя жизни и созидательного труда. Ставят себя в положение пресловутого человека вселенной.

— Молоток! — искренне удивился Шемет. — Дак это интеллигенции касается…

— Всех касается.

— Интересно. А вот ты. Ты, кажется, из рыбаков. Как ты этим абстрактом заделаешься? Рыбке-то все равно, кто ее ловит.

— Рыбке — да, — подтвердил с летучей улыбкой, терпеливо и охотно Васюков. — Но людям не все равно, кто для них ловит.

Иван Шемет поднялся, осторожно обошел Васюкова, направился к плите, приподнял деревянную крышку котла — из-под нее рванулся пар, ударил в потолок, и осыпало нас теплой моросью; запотели окна; стало, как в парной; Шемет сказал от плиты, едва видимый за туманом:

— Понятно. Спасибо. Как лекцию послушал.

Васюков сел на маленький стульчик Шемета и сделался совсем мизерным, игрушечным солдатиком из мультфильма, но лобик свой все морщил, напрягал, поглядывая на меня с явной мыслью: «Чувствуешь подготовку? То-то. Не в фигуре дело!»

Мне захотелось еще немного поговорить с Васюковым, раньше я слышал лишь его звонкие ответы на политзанятиях. Достал свой растрепанный блокнот, куда записывал свои и чужие стихи, непонятные слова.

— Значит, ты так понимаешь абстракционизм?

— Как положено.

— Ну, все-таки Я вот тоже понимаю… Например, послушай стихотворение:

Весна, я с улицы, где тополь удивлен.Где даль пугается, где дом упасть боится.Где воздух синь, как узелок с бельемУ выписавшегося из больницы.

— Кто написал?

— Борис Пастернак. Книжку в гарнизонной библиотеке нашел. Кое-что выписал. Еще поэт Есенин был. Мне один человек наизусть кое-что читал — вот это стихи!

— Ущербная поэзия.

— А ты-то читал?

— Не собираюсь. На мой век более важных дел хватит. Не слышал я про таких поэтов. Таких и не бывает. Это же безграмотно: «тополь удивлен», «даль пугается», «дом упасть боится» — разве дом или тополь — человек? Нет, не советую вам выписками заниматься. Читайте других наших лучших поэтов.

— Подожди. Мы ведь о стихах. Они же могут сами по себе. Читаю и чувствую — тревожат, хоть и не все понятно. Как песня на чужом языке.

Васюков поднялся, отшагнул немного, глянул с терпеливой усмешечкой на меня, сидящего, сказал, четко выкатывая изо рта слова-шарики:

— Ничего не бывает само по себе. Запомните. И обращайтесь со мной на «вы», как положено военнослужащим.

Вот тебе и Васюков! Поговорили интересно. Ему наперед все известно, на любой вопрос заготовлен ответ. Где это его обучили, в каких университетах? Семь классов — как и у большинства из нас. Жил где-то на севере, среди нивхов, сеткой кету ловил. От неважной пищи и вырасти не сумел. Когда успел натренироваться? Вот тебе и пуд соли, который надо съесть. Мы с Васюковым, может быть, полтора съели, а я только сегодня узнал его.

— Эй! — кричит от плиты Иван Шемет. — Давайте сюда!

Подходим. Иван, утирая колпаком распухшее от пота и жары лицо, тычет пальцем сначала в грудку Васюкова:

— Ты, агитация, печку кочегарить. — Толкает в плечо меня — Ты, абстракция, кашу мешать. — Он сует мне в руки деревянную веселку. — Да чтоб не подгорела!

Котел большущий, чугунный, выбрасывает из себя клубы огненного пара, как в бане по-черному; пшено разваривается, густеет, и мешать — водить веселкой по дну и стенкам котла — не так уж и весело. Быстро разогреваюсь, мое тощее тело, оказывается, на удивление водянистое — истекаю потом. Я почти слепну во мгле пара и, как Иван, утираюсь скомканным в руке колпаком.

Но работа — она всегда работа. К ней привыкаешь, приноравливаешь себя. Терпит Шемет — и я смогу. Надо веселку удобнее держать, рычагом, отталкивать ее от края котла. Легче, и не висишь над самым жаром. А помешивать чаще — Васюков шурует топку во всю свою силенку, и может снизу пригореть пшенка. Пригар — испорченный продукт. Значит, меньше каши попадет ребятам в желудки Это уже не по-братски! Это работа на врага, вернее, на помойную яму. Ничего такого я не допущу, даже если весь превращусь в воду.

В любом деле необходимо нащупать «второе дыхание», привести себя в полное рабочее состояние, отключиться на время от всей другой жизни. У меня это получается, я умею сделать из себя «рабочий организм», потому что с детства начал работать и тогда уже развил в себе самое главное — «второе дыхание»

Тело мое меньше потеет — зачем ему терять всю влагу, оно ведь еще жить хочет, — мышцы рук, туловища, ног объединились, как бы сделались простым, но прочным механизмом, выполняющим заданные движения. Р-раз — веселку пускаю вниз по стенке котла, провожу по дну, с вывертом поднимаю вверх — каша взбугривается, клокочет, — двумя движениями пускаю веселку по окружности котла— снимаю верхний пригар. И опять все сначала. Были бы руки, держали бы ноги!

— Так, молоток! — подойдя неслышно, подбадривает Иван Шемет. — Может, в повара пойдешь? Надежная работка, без хлебова никогда не останешься. А стишки, они для книгоедов или кто физически болеет. Хошь, откомандирую к себе?

Он берет веселку, командует Васюкову: «Притуши малость!» — и медленно, одной рукой, будоражит кашу. Она уже готова. Выйдет из нее пар, чтобы посуше была, и раздавать можно.

— Спасибо, — говорю я. — У тебя хорошо. Но радио больше нравится. Мне радио потом пригодится.